Калмыцкий народный эпос "Джангар"

Послесловие переводчика

Когда приходилось спрашивать шестилетнего калмыцкого мальчика: «Где находится ближайший хотон?»- он уверенно отвечал: «Поезжайте на северо-восток».

Этому не надо удивляться. В обширной степи, в этом ковыльном океане, географические понятия входят в сознание с детства: иначе не проживешь. Здесь мало рек, крупных дорог, редки дома,— поневоле развивается острая наблюдательность. Опознавательными знаками путнику служат незаметное изменение цвета травы, неглубокая балка, одинокий тополь. Вы видите горизонт: зеленая краска сливается с темно-синей, и какие-то золотые дуги то возникают, то пропадают. А калмык скажет вам, что вдали — пологий холм, что по холму скачут сайгаки (антилопы), что всего их шесть, что матка оторвалась от них на расстояние длиною в повод коня.

Этой наблюдательностью, поистине поразительной, отмечена богатая изустная поэзия калмыков. В "Джангариаде" первоначальная, стихийная наблюдательность стала высоким искусством, воссоздающим тончайшие оттенки живого слова, душевных движений.

Поэтическая ткань «Джангариады» замечательна соседством очень сложных, исполненных символического значения рисунков с самыми простейшими узорами, философские стихи сменяются по-народному остроумными стихами-загадками.

Отец спрашивает у дочери-невесты:

Что тебе, желанная, дать,
Что тебе в приданое дать?

Дочь просит дать ей весь последний приплод скота. Мудрецы объясняют удивленному хану-отцу эту просьбу так: «Всему нашему племени следует перекочевать в страну жениха».

Я долго не мог понять это решение «белых мудрецов», пока мне не растолковал его один яшкульский гуртоправ. «Овца,— сказал он,— всегда побежит за своим ягненком, весь скот побежит за своим приплодом, а если скот побежит, разве люди останутся на месте? Вот почему мудрецы решили, что всему племени следует перекочевать в страну жениха».

Прелесть подобных загадок усиливается тем, что они являются не вставками-украшениями, а органическими элементами повествования, движущими вперед течение сюжета.

Так же естественно возникают в поэме страницы и строки философского, символического звучания. «Джангариада» - поэзия символов. Повседневная жизнь кочевника, возведенная в идеал,— так можно охарактеризовать эту символику — земную, праздничную, дышащую запахами степи.

Очень многое роднит «Джангариаду» с поэтическими изустными произведениями народов, близких калмыкам по историческому укладу своей жизни, например, с народным творчеством казахов и киргизов. Здесь мы найдем те же картины кочевого быта, тот же суровый пейзаж Центральной Азии. Вместе с тем «Джангариада» приобщает нас к гораздо менее знакомому нам миру - культуре Китая, Тибета, Индии. Упоминаемая в калмыцкой поэме священная Сумеру-гора воспевается и в индийском эпосе «Махабхарата». В отдельных терминах обрядового характера, в изречениях религиозно-нравственных, наконец, в самой символике «Джангариады» мы легко угадываем влияние буддийской, тибетско-индийской культуры.

Следует сказать, что в калмыцком эпосе символические строки, как в произведениях позднейших художников-реалистов, нередко играют одновременно и чисто служебную роль, что придает им особую силу.

Юный Шовшур встречает прежних подданных Джангара, выгнанных чужеземным ханом на горько-соленые земли, к ядовитому морю. Они говорят:

В рабстве томились в единой надежде мы:
Джангар прибудет, Джангар освободит.

Слова эти необходимы для дальнейшего развития сюжета: без них. Шовшур не знал бы, что перед ним - его соплеменники. Но смысл этих слов гораздо шире, значительней: «Джангар прибудет, Джангар освободит»,— эти слова калмыки повторяют на протяжении многих столетий. «Джангариада» была для калмыков не только литературным произведением, но и символом их национальной гордости, их источником сил, их утешением.

Мне часто приходилось бывать в калмыцкой степи и в мирное время, и в дни войны, и всюду — в улусных центрах и в маленьких аймаках - убеждался я в горячей любви калмыков к своему поэтическому творению. «Оказывается, и в Москве знают о нашем «Джангаре»,- говорили колхозники, но в голосах слышалась удовлетворенность, а не удивление.

Однажды недалеко от Хулхуты лопнул скат нашей машины, и мы провели несколько часов в дорожной будке. Там за длинным узким столом сидели чабаны, рабочие дорожной бригады, шоферы и пили соленый калмыцкий чай, заваренный вместе с маслом и бараньим жиром. Когда мой спутник спросил, где здесь живет поблизости хороший джангарчи - исполнитель песен «Джангариады»,- все рассмеялись. «Каждый из нас - джангарчи»,- сказал водитель грузовой машины и запел главу о Савре Тяжелоруком. Все присутствующие, как бы соревнуясь, исполнили свои любимые места из народной поэмы. Тогда же один маленький старик в островерхой барашковой шапке рассказал нам легенду о создании калмыцкого эпоса:

«В драгоценное изначальное время, когда степь успокоилась после топота могучих коней, когда были подавлены все враги Бумбы - страны бессмертия, Джангар и его богатыри заскучали. Не стало сайгаков, чтобы поохотиться на них, не стало соперников, чтобы помериться с ними силою. Скука, как туман, вползала в страну Бумбы. Тогда, неизвестно откуда, появилась женщина, но еще не жена, и была она великой красоты. Она вошла в кибитку, где восседали семь богатырских кругов, и круг старух, и круг стариков, и круг жен, и круг девушек,— и запела.

Запела она о подвигах Джангара и его богатырей, об их победах над несметными врагами, о Бумбе, стране бессмертия. От теплоты ее голоса рассеялась скука, как туман под лучами солнца. Так родилась наша великая песнь. Богатыри, слушая ее, становились снова веселыми и жизнелюбивыми, и Джангар приказал им заучить ее. С той поры появились джангарчи, над вечнозеленой землей Бумбы зазвенела наша великая песнь,- поют ее и поныне».

Много таких легенд вокруг «Джангариады» возникло в калмыцкой степи, эти легенды подчеркивали особое значение эпоса как национального сокровища. Интересно сообщение известного монголоведа академика Б. Я. Владимирцова. По его словам, до революции ни одно празднество не обходилось без выступления певца «Джангариады». «Эти певцы,- пишет он,- выходили почти всегда из простого народа, обучались по призванию искусству петь национальную поэму... и исполняли «Джангар» из любви к этому народному достоянию, ради славы».

Хочется обратить внимание читателей на одно удивительное место в поэме, свидетельствующее о, можно сказать, необычном преклонении калмыков перед своим народным эпосом. Одного из героев эпоса, богатыря Хонгора, просят спеть на пиру «Джангар»

Звонкую, волшебную песнь,
Гордую, хвалебную песнь
Сыновей бессмертной земли.

И вот, когда Хонгор запел о себе самом, о своей удали и силе, запел о своих соратниках, -

Тогда не выдержал джангарчи,
Стали щеки его горячи,
Вышел он из себя, закричал:
«Эх, и могучее племя они,
В наше бы жили время они!»

Трудно найти в поэзии более сильные строки, говорящие о бессмертии искусства, о бессмертии народа.

Вспомним нашу фронтовую поэзию в годы Отечественной войны с фашизмом. Некоторые поэты Советского Востока любили сравнивать своих героев с богатырями древних сказаний — с Манасом, Давидом Сасунским, Алпамышем, Джангаром и т. д. Наивность подобных сравнений бесспорна. Смешно было отождествлять советского человека, поднявшегося на защиту своей родины, с древним витязем, вооруженным луком и колчаном. Но и то бесспорно, что национальный эпос, как бессмертный свидетель величия народа в прошлом, мог наполнить душу советского воина законной гордостью.

В дни Отечественной войны мне довелось служить в части, состоявшей главным образом из калмыков. Почти в каждой землянке я видел экземпляр «Джангара» на калмыцком или русском языках. Сержант Эрдни Деликов, Герой Советского Союза, о подвиге которого сообщило Совинформбюро, после того как из противотанкового ружья уничтожил, один за другим, три вражеских броневика, воскликнул, истекая кровью: «Калмыки, потомки Джангара, никогда не отступают!»

Силу воздействия «Джангариады» на слушателей хорошо понимает сам автор поэмы — народ, создававший ее на протяжении многих столетий,- вот почему нередко героями поэмы являются ее исполнители. Об одном из них говорится:

Тайну каждого звука разгадывал он.
К нежным губам свирель прикладывал он,
И, неизвестные раньше, рождались тогда
Звуки, подобные пению лебедей,
Что по весне мелькают в густых камышах.
Отгулы звуков подолгу звенели в ушах
Подданных Джангра, тысячи тысяч людей
Песням внимали, дыхание затая,
И небесами людям казалась земля.

Здесь, как мы видим, подчеркивается музыкальность поэмы, ее звуковое богатство. Мне вспоминается вечер «Джангариады» в колхозном клубе Сарпинского улуса. Слушатели сидели, как бы убаюканные пением джангарчи. Потом мне объяснили, что слушатели всем видом своим хотели показать, что они перенесены благодаря волшебному голосу сказителя в иной мир. Отдавая должное музыкальности поэмы, этим «звукам, неизвестным раньше», я все же полагаю, что самым ярким изобразительным средством поэмы является фантазия, могучая сила воображения.

Каждая из песен «Джангариады»— целая поэма с увлекательной, замысловатой фабулой. Сюжет этих песен развивается стремительно, повороты его неожиданны, но обдуманны. Всюду чувствуется глаз художника, наблюдательного, страстного, своеобычного. Повторяющиеся отступления посвящены главным образом облачению богатыря, снаряжению коня в поход, описаниям отъезда и прибытия. Автор с тем большим удовольствием останавливается на подобных описаниях, что речь идет о вещах, близких и дорогих его сердцу, сердцу степного кочевника.

Эти описания часто вырастают в величественные эпические картины народной жизни, боев, конских скачек. Пусть они замедляют повествование, зато сколько в них света, воздуха, беспредельного степного простора! Сюжетные линии каждой главы поэмы образуют запутанную сеть, но распутывается она естественно, остроумно, в неистовстве фантазии есть невидимая внутренняя стройность.

Герои «Джангариады» испытывают множество приключений, путешествуют по неведомым странам, на земле и под землей. В их характеристике немало условного: ширина лопаток Хонгора равна семидесяти саженям, он семьдесят раз подряд опорожняет кубок с хмельным напитком; Гюзан Гюмбе занимает на пиру место сорока человек; Шикширги преодолевает огромную гору, всего лишь «дважды шагнув»; у Джангара на лбу сияет лик буддийского божества; Алтану Цеджи открыто все, что происходит в мире, на девяносто девять лет вперед и все, что произошло девяносто девять лет назад.

В этой условности черт есть своя последовательность; пусть богатырь наделен чудесными свойствами, но эти свойства присущи только ему,- так возникают резко очерченные индивидуальности. Автор приписывает героям сверхъестественную волшебную силу не только потому, что взаправду верит в нее, сколько потому, что стремится выразить как можно полнее свой восторг, свое преклонение перед любимыми богатырями. Примечательно, что герои поэмы в поступках, в действиях редко пользуются своими чудесными свойствами.

В «Джангариаде» охотно используется поэтическая сила точного числа. Это глубоко продуманный художественный прием: когда описания волшебных стран, морей и гор, сражений и поединков богатырей-великанов сопровождаются сухими цифрами, мерами длины, мерами времени, эффект получается удивительный, возникает иллюзия действительного существования этого сказочного мира.

Заметки о поэтике «Джангариады» будут неполными, если переводчик не остановится на особенностях стиха - ритма, рифмы, строфики. Об этом писалось уже в первом издании русского перевода поэмы, которое вышло восемнадцать лет назад.

Ритм поэмы долгое время оставался для меня загадочным. Сколько я ни вчитывался в подлинник, я никак не мог уловить стихотворный размер. Мне даже порой казалось, что памятник написан не стихами, а прозой. Это впечатление усиливалось незначительным количеством гласных. Высказывания же ученых по этому вопросу оказались крайне противоречивыми: изучение калмыцкого стиха находилось в зачаточном состоянии.

Мне посчастливилось в том смысле, что моей работой, чтением специальной литературы руководил калмыцкий писатель Баатр Басангов, замечательный драматург, литературовед и лексикограф, страстный поклонник «Джангариады», знаток истории, обычаев, устного творчества родного народа. По его предложению мы предприняли ряд совместных поездок по калмыцкой степи, чтобы познакомиться с музыкой «Джангариады» из уст народных певцов, джангарчи, исполнявших поэму в сопровождении домбры.

Вслушиваясь в различные варианты в исполнении Ара Човаева, Дава Шавалиева и других сказителей, я стал различать плавный, пусть не похожий на европейские стихи, ритм. Почему же я не улавливал его при чтении? В калмыцком языке слово имеет два ударения: главное, падающее на первый слог, и второстепенное, музыкальное, падающее во многих случаях на последний слог. В письменной литературе, как и в живой речи, ударение почти всегда падает на первый слог, а остальные гласные произносятся кратко, чаще вовсе не произносятся. Я уже писал, что меня поразило при чтении оригинала незначительное количество гласных: создавалось обманчивое впечатление, что поэма написана не стихами, а прозой. Если же прочесть «Джангар» так, как его исполняют джангарчи - пользуясь музыкальным ударением, падающим во многих случаях, главным образом в конце строки, на последний слог,- то неударные гласные обретут ясность и силу, а строки - плавный ритм и стихотворный размер.

Сопоставление записей, сделанных со слов различных джангарчи, привело к выводу, что стих "Вступления" и первых восьми песен состоит из восьми-девяти слогов (хотя встречаются строки с большим и с меньшим количеством слогов), а стих последних четырех песен состоит из одиннадцати—тринадцати слогов. Так в основу русского перевода легла музыкальная мелодия «Джангариады».

Оригинальна и калмыцкая рифма. В эпосе преобладает анафора, то есть стихи начинаются на одну и ту же букву или группу букв. По-русски такая рифма почти не ощущается; анафора как система рифмовки не свойственна русскому языку, русскому стихосложению. Поэтому в переводе анафора заменена нашей старой знакомой — концевой рифмой; но, чтобы читатель получил представление о звучании калмыцкого стиха, нередко применяется анафора, не исключающая, однако, концевой и даже внутренней рифмы, например:

БУрый ЛЫСКО ВСПРЫГНУЛ вдруг, БУдто ИСКРА, ВСПЫХНУЛ вдруг...
ЛЮДи не знали в этой стране ЛЮТых морозов, чтоб холодать, ЛЕТнего зноя, чтоб увядать...
ШЕСТИ крепостей разрушил врата, ШЕСТЫ сломал сорока пик...

Чтобы читатель не только видел, но и слышал анафорическую рифму, я решил как можно чаще рифмовать начальные слова строк:

БЛАГОУХАННАЯ, сильных людей страна, ОБЕТОВАННАЯ богатырей страна.

В «Джангариаде» часто встречаются редифы, то есть повторы одного слова или группы слов после рифмы, например:

БУДда свидетель: верные воины МЫ. БУДем наконец удостоены МЫ...

Стремился я передать и свойственную стиху «Джангариады» аллитерацию (повторение одинаковых звуков):

РЕШИл он: ШИРе на целый аРШИн...

Естественно теперь задать вопрос: если переводчик воспроизведет абсолютно точно смысл каждой строки подлинника, воссоздаст его форму, проявит изобретательность при переводе трудно переводимых выражений,- можно ли в таком случае утверждать, что перевод будет удачным? Нет, всего этого еще недостаточно. Перевод можно считать удачным только тогда, когда он воспроизведет и то обаяние, которое оригинал оказывает на читателей, а это означает, что перевод должен стать явлением не только, скажем, калмыцкой, но и русской поэзии.

Пусть читатели судят, насколько мне удалось приблизиться к разрешению этой задачи, но следует отметить, что все благоприятствовало моей работе. Прежде всего, я слушал древнюю калмыцкую поэму из уст ее авторов, ибо как же иначе назвать джангарчи, этих народных певцов, исполняющих одни и те же главы, но каждый раз только в своих, отмеченных личным дарованием, вариантах. Я наблюдал, какой мимикой сопровождалось исполнение эпоса, как отдельные места, эпизоды, сравнения воспринимались слушателями. Было необычно и то, что моя работа, работа переводчика, заинтересовала целый народ, я получал письма от рыбаков и табунщиков, от представителей калмыцкой интеллигенции, - письма критикующие, ободряющие, советующие...

Отдельные главы, эпизоды, монологи, тирады переводил я несколько раз заново. Появление нового, прежде неизвестного джангарчи, более яркого варианта какой-нибудь из глав «Джангариады» вызывало соответствующее изменение в переводе.

Вдохновенные гравюры В. А. Фаворского уточняли мое представление об одежде богатырей, об их доспехах, о снаряжении коней, об убранстве кибиток, о древней утвари.

Считаю своим долгом напомнить читателям, что редакторами перевода в первом издании были Баатр Басангов и С. Я. Маршак.

Семен Липкин